наготу твою и срам твой, и забросаю тебя мерзостью, и сделаю тебя отвратительной, и выставлю тебя на позорище…“

Вот какой паскудный конец уготован тебе, красавица Ниневия.

Все, кто слышит слух об этом, рукоплещут и радуются, ибо кого не постигло извечное зло твое?..»

Умолк Фрада. И долго еще тишина стояла вокруг.

Кулу смотрел на него с изумлением.

— Как сделать, чтобы никогда не повторялось на земле такое? — спросил он, наконец, с тоской.

Сведения поступали от верных людей, от посланных соглядатаев, но были они так не схожи, что голова шла кругом.

А время не ждало, и Гисташп понимал: если не сейчас, то уже никогда.

Он решил ехать в столицу, к Гутоссе, переговорить с ней с глазу на глаз.

Взял с собой сотню из парфянской конницы, старых, испытанных воинов — многие ходили под его началом в последний поход с Киром. Взял на всякий случай, понимал, что против царя царей ему так и так не устоять.

Уезжая, приказал никому ничего не говорить — мало ли что. О Барлаасе вспомнил мельком, эта забота была еще впереди, не до него пока было. Да и знал, что сам тот не откроется, не решится, все сроки прошли, никто бы и не поверил…

В дороге думал о разном, но то и дело вспыхивала одна горестная мысль: ах, Гутосса, Гутосса, неужели отступилась, изменила слову, предала?

Ложе было широкое — впору вчетвером спать, постель стираная, пахнущая свежестью, солнцем.

Гутосса давно уже легла, согрелась под пуховым, до подбородка натянутым одеялом, было ей уютно, хорошо.

А Гаумата все вышагивал по комнате, что-то у него не ладилось, беспокоило что-то, не давало покоя. «Как лев в клетке», — подумала Гутосса. У него и в самом деле грива была львиная, густая, до плеч, а шаг при его громадном росте — легкий, неслышный, звериный: ковер скрадывал тяжесть.

— Не терзай себя, — сказала она, зевая, — ложись отдохни, выспись. Тебе спокойным надо быть, уверенным.

Он продолжал ходить, не отозвался, головы даже не повернул.

— Камбис не посмеет вернуться, — успокаивала Гутосса. — Закон против него, он сам лишил себя права быть царем царей.

— Камбис мертв, — вдруг сказал Гаумата и остановился, уставившись на нее большими немигающими глазами: смотрел, как воспримет новость.

Но она умела владеть собой. Ничто не изменилось в ее лице, не дрогнула рука, придерживающая одеяло у подбородка. Гутосса ждала, что он еще скажет.

— Камбис мертв, — повторил Гаумата и отвернулся. — Может быть, убил себя, я не знаю. Знаю — от меча.

— Вот видишь… Все — за тебя, — сказала Гутосса, и голос ее неожиданно дрогнул. — Ты будешь царем царей долгие годы, мы много сумеем сделать. Ты только верь мне…

Какой-то шум возник в соседних комнатах. Послышались возбужденные голоса, звякнуло железо, кто-то вскрикнул отчаянно.

Дверь распахнулась. В спальню ворвались люди с обнаженными мечами, в переднем Гутосса узнала Дария. Все тяжело дышали, разгорячились, рыскали глазами.

Звериным прыжком кинулся Гаумата в угол, где было оружие, схватил; меч и яростно, с рыком, стал отбиваться. И снова подумала Гутосса, что похож на загнанного льва.

Дарий, Ардуманиш, Отан, еще несколько человек наседали на него, прижали к стене, но достать не могли. Острие меча самозванца полоснуло по лицу Ардуманиша — тот закричал, отступил, закрылся ладонями: по пальцам потекла кровь. Отан тоже был ранен — в плечо, но левое, и продолжал драться.

Наконец Дарий изловчился и пырнул Гаумату в живот. Маг скорчился и рухнул на пол. Но когда к нему подступили, он распрямился и, стоя на коленях, взмахнул мечом, распорол у Дария рукав. Отан рубанул его наискосок возле шеи, голова мага сразу откинулась назад, из раны, пузырясь, хлынула кровь.

Все они постояли над мертвым, посмотрели, даже Ардуманиш, прижавший к разрезанной щеке темный от крови платок, — потом молча пошли один за другим из комнаты.

Гутоссе стало страшно.

— Дарий! — позвала она.

Дарий остановился в дверях, обернулся, словно бы нехотя.

— Спасибо тебе, Дарий, — сказала Гутосса; она так и лежала, натянув до самого лица пуховое шелковое одеяло, только бледной стала и глаза были напуганные, растерянные. — Само провидение направляло твою руку. Верь мне — я знала, что ты накажешь его, ждала тебя, верила… Нам надо быть вместе, Дарий. Если я, дочь Кира, и ты…

— Да, я согласен, — устало кивнул Дарий.

Рука его все еще сжимала рукоять окровавленного меча, тряслась, не мог он унять дрожь.

— Я буду любить и молиться, чтобы и меня любили и называли желанной…

Но Дарий уже отвернулся, он уходил…

Хорошее вино в Нисе, но оно не делало Барлааса знающим и мудрым, даже не веселило. Он пил один и разговаривал сам с собой, и спорил… А решения не было.

Он хотел закончить свою книгу, чтобы сохранить для людей мысли и песни, родившиеся в мучительных поисках истины и правды, чтобы не искажали их, не перевирали, не запутывали то, что так ясно. Но уже не мог идти в мастерскую и, как прежде, диктовать писцу. Не мог — и все.

Он уверял себя, что достаточно настрадался и теперь имеет право спокойно делать свое дело, любимое дело, долгожданное и, наконец, нужное людям. А сердце не соглашалось, не хотело покоя, противилось. А может, это все от вина?..

Глядя на свет, пляшущий в золотистом зеркале полной чаши, он вспоминал другую пляску — огня и нагих женщин в храме Эанна. Ему казалось, весь мир ударился в безудержную пляску. Вот и карпаны плясали со змеями в руках, проклиная Барлааса. Люди молча смотрели, слушали хулу, никто не возмутился даже. Да и сам он — посмотрел и ушел с площади к себе в крепость…

Зачем же нужны все его слова, его песни, его муки, если зло остается на земле, не исчезает, не оставляет людей и сами люди не восстают против зла?..

Он пил терпкое вино, но не становился мудрее. Сомнения точили его.